– Не знаю, – сказал Кудесник – Постарайся забыть.
– Как это?
– Сосредоточься. Думай о другом.
Опять замолчали. Кругом густо, басовито жужжали мухи.
– Чтоб вас совсем, – сказал Тинбилл.
Наутро третья рота двинулась на юг – к реке Сонгча-хук. День был жаркий и пустой. Через полчаса первый взвод повернул на запад и начал подниматься на невысокий пологий холм, который вздымался среди рисовых полей словно усталый старый зверь, пытающийся встать. Слон, сказал Мейплс, но кто-то покачал головой, сказал – нет, скорей паршивый буйвол; так вот на ходу судили-рядили довольно долго.
Кудесник не понимал, какое это может иметь значение. Он все представлял себе старика с мотыгой – как бедняга ковылял сквозь красную пыль. Как мотыга дирижерской палочкой взмыла вверх, блеснув на утреннем солнце, и упала наземь. Забыть, думал он, но картина не уходила.
На полдороге к вершине холма рота устроилась на привал, а Колли с Мидлоу ушли вперед с миноискателем. Место было опасное, сплошь мины, и солдаты, прежде чем расположиться, тщательно проверяли любую якобы безобидную площадку. Кое-кто закурил, но большей частью просто сидели и ждали. Запах крови въелся всем в кожу. «Разорители могил», – сказал Конти. Он все хихикал и изображал голосом привидение, пока Тинбилл не велел ему заткнуться.
Кудесник старался не слушать. Он потер кулаками глаза и стал смотреть на раскинувшуюся внизу зеленую равнину. На севере, примерно в километре, лежала деревня Тхуангиен – нечеткое пятно темной древесной листвы посреди рисовых полей. Несколько хижин еще дымились.
– Патруль зомби, – сказал Конти, – вот кто мы. – Он издал замогильный вой, и мгновение спустя Полу Мидлоу оторвало миной левую ступню.
Взрыв был не слишком громкий. Глухой быстрый толчок.
Кудесник оглянулся через плечо. Была секунда замешательства, потом общий гвалт, потом опять одни мухи.
Джонни-студень, так его дразнил отец, хоть он вовсе не был толстый. Джон понимал, что это просто пьяный треп, – и все же ему было больно и обидно.
Иногда наворачивались слезы. Иногда он задумывался, почему все-таки отец его ненавидит.
Больше всего на свете Джон Уэйд желал, чтобы его любили и чтобы отец был им доволен; и вот однажды в шестом классе он тайком отправил заявку на специальную диету, рекламу которой видел в журнале. Когда через несколько недель диету прислали по почте вместе со счетом на тридцать восемь долларов, отец принес конверт Джону в комнату и кинул ему на колени. Он не улыбался. И доволен сыном явно не был.
– Тридцать восемь монет, однако, – сказал он. – Целая гора свиного сала.
Джон вздохнул с облегчением, когда наконец пошел в рост. В восьмом классе он уже был высокий и подтянутый, почти худой и хорошо смотрелся в зеркалах
– Джонни-статуэтка, – сказал раз отец и, хохотнув, хлопнул его по спине.
Зеркала помогали ему со всем справляться. Что-то вроде стеклянного ящика в голове – место, где можно спрятаться; в седьмом, восьмом, девятом классе, когда становилось худо. Джон тихонько проскальзывал в свой ящике зеркальными стенками и там укрывался. Он был мечтатель. Приятелей у него было мало, близких друзей вовсе никого. Свободное время после школы и почти все выходные он проводил в подвале – совершенно один, никто не дразнит, никто не отвлекает, можно отрабатывать фокусы сколько душе угодно. Что-то в этом было умиротворяющее, что-то прочное и надежное, так он получал какую-никакую, но власть над своей жизнью. Иногда на школьных вечерах или днях рождения он выступал с пятнадцатиминутными представлениями и каждый раз с удивлением чувствовал, что аплодисменты заполняют внутри него какую-то пустоту. К нему по-другому начинали относиться. Это не любовь была, все-таки нет, но что-то к ней достаточно близкое. Ему нравилось выходить на сцену. Эти устремленные на тебя взгляды, это напряженное всеобщее внимание. Внутри, конечно, он как был, так и оставался одиночкой, пустым сосудом, но волшебство, по крайней мере, придавало этой пустоте респектабельность.
К восьмому классу Джон понял, что искусство дает ему кой-какие особые возможности. Тогда-то и началось его соглядатайство. Еще один захватывающий трюк Для практики он иной раз шел вслед за отцом к гаражу и стоял за дверью, подслушивал. Позже, когда путь был свободен, он проскальзывал внутрь и находил бутылки. Иногда просто стоял, смотрел на них. А иногда совершал еще один маленький фокус выносил бутылки наружу, открывал кран и превращал водку в обыкновенную воду.
Потом, дома, он с трудом удерживался от смеха. Сидел перед телевизором и ухмылялся.
Иногда отец поднимал на него глаза.
– Что такое с тобой, скажи на милость, – говорил он; Джон, пожав плечами, отвечал:
– Ничего.
– Ну так прекрати. Ведешь себя по-дурацки.
У всех были свои секреты, и у отца в том числе, соглядатайство было для Джона Уэйда изощренной детективной игрой, оно позволяло ему забираться в душу отца и проводить там некоторое время. Он там осматривался, выискивал ответы на свои вопросы. Отчего эта злоба? Что она такое, в сущности? Почему отец ничему никогда не радуется, не улыбается, не перестает пить? Вопросы так и оставались вопросами – ни одного ответа, – и все же соглядатайство приносило облегчение. Оно сближало его с отцом. Это была какая-то связь. Что-то общее у них, интимное что-то, сердечное.
Семнадцатого марта 1968 года ближе к полудню, когда Мидлоу забрали, взвод получил приказ двигаться обратно к деревне Тхуангиен. Ходу было всего минут двадцать. Они пересекли два пышущих жаром рисовых поля, а дальше уже можно было идти на запах. Через десять минут они начали обматывать головы полотенцами и майками.
Около полудня подошли к деревне с северной стороны. Там все было мертво – ярко, оглушительно мертво. Вдоль дороги, которая пересекала деревню с востока на запад, виднелось несколько свежих могил, отмеченных белыми камнями, но почти все трупы так и лежали на солнце, страшно раздувшиеся – одежда едва не лопалась. Раны кишели мухами. Слепни, черные мошки, маленькие радужно-синие мухи – они вились тучами, и в ярком тропическом солнце казалось, что тела шевелятся. Кудесник знал, что это иллюзия. Его не так-то легко сбить с толку.
Углубившись в деревню, они чуть в стороне от дороги увидели молодую женщину без обеих грудей. На животе ножом была вырезана буква «К».
Бойс и Мейплс отошли блевать. Кудесник нашел убежище за зеркалами. Он видел, как Колли подошел к трупу, наклонился, упер руки в колени и стал рассматривать то, что лежало, не пропуская ни одной детали. Он был, казалось, искренне поражен.
– Экая бяка, – сказал он.
Поймал несколько мух, зажал в кулак, поднес к уху. Секунду подержал, улыбнулся.
– Слышите, нет? Про что эти сраные мухи жужжат небось про какие-то нехорошие дела. На весь свет разжужжались. Слышит кто из вас?
Все молчали. Одни смотрели себе под ноги, другие на труп женщины.
Колли подошел к Тинбиллу.
– Ты слышишь, про что жужжат?
– Не знаю, сэр.
– Не знаешь.
– Нет, сэр.
– Так, блядь. – Колли ухмыльнулся и прижал кулак с мухами к самому уху Тинбилла. – Лучше?
– Наверно.
– Про убийства слышишь, нет?
Тинбилл отступил на шаг. Он был и выше, и крепче, чем Колли, но молодой совсем.
– Нет, сэр, – сказал он.
– Лучше слушай.
– Не слышу, сэр. Ничего не слышу.
– Уверен?
– Так точно, сэр.
Колли сжал губы. Повернулся теперь к Кудеснику, поднес кулак к его лицу.
– Так, колдун, твоя очередь. Как со слухом?
– Не очень, – сказал Кудесник
– Да ты не торопись, послушай.
– Оглох, сэр.
– Оглох?
– Фокус такой.
Кто-то засмеялся. Бойс и Мейплс подошли, вытирая рты. Митчелл скорбно смотрел на изуродованную грудь женщины.
– Ладно, годится, – сказал Колли мягко. – Теперь насчет зрения.
– Не понял, сэр.
– Глаза, глаза. Зверства видел какие-нибудь?
– Не видел, сэр. И оглох, и ослеп.
Маленький лейтенант привстал на секунду на цыпочки, развернул плечи, принял командирскую позу. Потом проворно обвел взглядом всех по очереди.
– Слушай задачу. Болтовню всякую – отставить, ясно? У начальства уже шило здоровенное в заднице: гражданских лиц каких-то там убили. Лично я этого не понимаю. – Он улыбнулся Кудеснику. – Вот эти тут, они что, похожи на гражданских?
– Нет, сэр.
– То-то, еще бы. – Колли раздавил мух в кулаке, поднес их к носу, понюхал. – Все перерыть здесь. Посмотрим, где у них вьетконговское оружие запрятано.
Они разобрались по двое. Искать было нечего, все это прекрасно понимали, однако поиски продолжались до вечера. В сумерках они устроили лагерь около ирригационного рва поблизости от Тхуангиен. Смрад стал еще гуще. Это было уже нечто осязаемое – маслянистое вещество, обволакивавшее их легкие и кожу. Со стороны рва доносилось ровное непрерывное жужжание. Там были и светляки, и стрекозы, и огромные черные мухи с электрическими крыльями. Ров, казалось, светился в окружающем мраке.
